Взгляды аналитиков на роль контрпереноса прошли более чем за 100 лет значительную эволюцию – от взгляда на него как на нежелательный артефакт психоаналитического процесса до признания за ним роли исключительного по эффективности инструмента исследования внутреннего мира пациента. Однако весьма дискуссионным остается вопрос о допустимости его открытости в принципе собственные переживания. Одним из веских аргументов в пользу того, что определенная открытость не только допустима, но и необходима, стало понимание того, что аналитик не может быть лишь эмоциональным наблюдателем и также, что задача абсолютного сокрытия своих чувств от пациента, если даже таковая и ставится, в большинстве случаев нереальна.

Пациенты интуитивно угадывают, «слышат» переживания аналитика – что делает по крайней мере целесообразным раскрытие им некоторых из этих переживаний. Аналитическая позиция, делающая терапевта эмоционально непроницаемым – не статический феномен, но непрерывное взаимодействие между переносом пациента и собственными бессознательными конфликтами аналитика. Аналитик всегда участвует в игре пациента и отличается от него только лучшей ориентацией в собственной субъективности. Если он предпочитает при этом занимать отстраненную и без-эмоциональную позицию, он не столько способствует развитию переноса, сколько усиливает сопротивление переносу. Когда аналитик пытается быть эмоционально закрытым от пациента, он воздвигает между ним и собой стену, предполагая, что она будет проницаемой лишь в одном направлении – от пациента к аналитику, но не наоборот. В действительности же он не только закрывается этой стеной от пациента, но и закрывает пациента от себя. Он неизбежно теряет или блокирует при этом значительную долю своих эмпатийных возможностей, своей способности сочувствовать, настраивать свое бессознательное на бессознательное Другого. Он становится менее восприимчивым к интонации, мимике, модуляции голоса, что в конечном счете затрудняет развитие взаимодействия во втором измерении переноса – измерении невербального диалога – и фактически закрывает пациенту доступ к пространству, в котором мог бы быть найден или сотворен «потерянный объект»

Другой аспект проблемы заключается в том, что потребность в эмоциональном отклике собеседника часто является истинной потребностью пациента – не продуктом сферы влечений, а производной от необходимости поддержки и сохранения своего Я. В определенной фазе аналитического процесса пациенту необходимо чувствовать, что он способен пробудить в аналитике подлинные эмоции. Одновременно сознательно или бессознательно наблюдает за тем, как аналитик с этим справится, как примет проекции, переживет агрессию и так далее. Сообщение пациенту переживаний аналитика во многих случаях ведет к ценному терапевтическому результату, поскольку становится для пациента сигналом о том, что он услышан и понят. Майкл Кан говорит: «Терапевтов нужно учить не технике или группе техник, а способам самораскрытия, во-первых, для приобретения опыта их клиентами, затем для своей собственной спонтанности. Эта спонтанность раскроет их собственный особый, идиоматический путь передачи сочувствия в данный момент».

Но с сочувствием может быть намного проще, чем с противоречивым характером чувств, переживаемых аналитиком при негативном контрпереносе. Это один из самых щекотливых вопросов психоаналитической этики и техники.

Здесь, можно справедливо заметить, что наиболее ранние отношения младенца с материнской грудью, в которых любовные и агрессивные импульсы еще не претерпели дифференциации, могут быть основанием для взгляда на ненависть не как антитезу любви. С моей точки зрения, антитезой любви и ненависти вкупе является равнодушие, отстраненность. Как ненависть, так и любовь подразумевает объектную коммуникацию; и то, и другое может стать немаловажным компонентом терапевтических взаимодействий.

Всегда бывает непросто провести четкую границу между переносом аналитика как продуктом его субъективности и контрпереносом как его откликом на субъективность пациента. Даже «прекрасно проанализированному» специалисту, как я полагаю, присуща определенная степень нарциссической уязвимости, и его Я может быть болезненно затронуто равнодушием пациента или пренебрежением, издевкой, насмешкой, демонстративным сознательным сопротивлением. Реальность в подобных случаях часто доминирует над субъективностью. Ненависть же сама по себе не является ни патологическим, ни ненормальным феноменом: все мы наделены способностью ненавидеть, и она также развивается в нас с детских лет, как и способность любить.

Дональд Винникотт в своей работе 1948 года «Ненависть в контрпереносе» заявляет, что аналитик не должен отрицать собственное право ненавидеть пациента, продолжая представление о психоаналитическом процессе как аналоге процесса развития отношений в детско-материнской диаде. С его точки зрения, мать имеет право и основание не только любить, но и ненавидеть своего младенца, и должна уметь переносить ненависть, не вытесняя ее и не отыгрывая в действии; если она не обладает такой способностью, то наносит ребенку серьезный вред или занимается саморазрушением, «впадая в мазохизм». Материнская ненависть нужна ребенку ради свободы выявления собственной ненависти: если его ласкают, когда он злится, он начинает чувствовать себя уничтожаемым своей же агрессией.

Ненависть в контрпереносе была описана Винникоттом как чувство практически неизбежное на определенном этапе работы с пациентами, у которых в младенчестве отсутствовал опыт позитивных отношений с объектом. Такие пациенты воспринимают в терапевте лишь то, что способны ощутить сами, то есть единство любви и ненависти. При этом они обладают средствами реально добиваться ненависти и активно их используют, поскольку таков единственный для них способ почувствовать собственную реальность и признать со временем, что они могут добиться также и любви. Однако, как и от ребенка, от такого пациента нельзя ждать, что он обретет свободу выражения ярости к терапевту, пока терапевт не сможет ненавидеть его. С точки зрения Винникотта, его анализ не станет возможен до тех пор, пока не снят запрет с негативного контрпереноса и ярость аналитика не выведена в сознание и не принята им так же, как принимается «достаточно хорошей матерью» естественный негативный полюс своего отношения к младенцу.

Впоследствии взгляды Винникотта часто становились объектом критики со стороны психоаналитического общества и это вполне понятно. Ненависть опасна, поскольку тесно связана с фантазиями разрушения, поэтому ради спасения терапевтического контакта и пациент, и аналитик стараются ее отклонить. Возможно, по этой причине и в наши дни наиболее распространена точка зрения, согласно которой безусловное принятие пациента есть обязательный компонент подлинно терапевтических отношений. В работе Леона Вюрмсера (1972) «Ненависть в ситуации анализа» автор указывает что для специалиста достаточно проанализированного контрпереносная агрессия никогда не станет необходимым элементом коммуникации, и ее присутствие в терапии есть фактор однозначно негативный. Агрессия представляет продукцию сферы влечений, как и сексуальные побуждения, и в качестве таковой она должна быть со стороны аналитика исключена из отношений. Не отвечать ненавистью на ненависть может быть непростой задачей, но следует иметь ввиду, что такого рода идентификация с агрессором всегда угрожает объектной связи, поскольку превращает аналитический процесс во взаимное отыгрывание. Но тем не менее, в этой статье идет речь о необходимости подавлении ненависти, но не об ее отсутствии.

Другие авторы также часто рассматривают ненависть и ее производные в контрпереносе как сугубо отрицательный фактор, обусловленный неспособностью аналитика обуздать свою объективность, например, Рэкер относит ее к ситуациям, в которых пациент фрустрирует определенные желания терапевта, и эти фрустрации приравниваются последним к отвержению и нападению. Кернберг, говоря о пациентах с тяжелыми личностными расcтройствами, рекомендует аналитику на эмоциональном уровне относится к пациенту с эмпатией и осуществлять холдинг, а на когнитивном – интегрировать или «быть контейнером» (2000).

Дмитрий Рождественский пишет «знакомясь с такими рекомендациями возникает чувство, что аналитик рассматривается как оператор компьютера, которому достаточно навести курсор на слово «эмпатия» или «холдинг» и кликнуть мышкой пару раз»

Любое контейнирование аффекта бывает возможно до некоторого предела, за которым оно становится разрушительным. Известны случаи, когда подавляемые переживания находили разрядку в серьезной соматической симптоматике. Кроме того, они могут отыгрываться аналитиком непосредственно на пациенте, например, в форме избыточной фрустрации, в рационально обоснованной индексации оплаты, в тенденциозной подаче материала на супервизии для сокрытия истинных чувств

Проблема демаркационной линии между конструктивным и деструктивным по сей день остается одной и древнейших проблем человечества. Вероятно, среди психоаналитиков впервые ее обозначила Сабина Шпильрейн в докладе «Деструкция как причина становления» (1911), который многие рассматривали затем как предтечу идеи Фройда о влечении смерти. Деструктивность в нем предстала в созидательном аспекте: главной мыслью Шпильрейн была мысль о невозможности рождения нового без разрушения старого. И в этом случае мы можем говорить о готовности пациента прилагать те или иные усилия за декларируемое желание психических изменений.

Сам вопрос о праве терапевта на вербализацию «незасекреченного» негативного аффекта в современном психоаналитическом сообществе остается дискуссионным и связан он со слабой разработанностью техники подобных интервенций.

Для меня очевидно, что в ее основе должно лежать правило «достаточно хорошей матери» – матери, которая даже порицая ребенка за некоторый проступок, формирует у него представление «я поступил плохо», но не ощущение «я плохой». Чувства терапевта по отношению к пациенту напоминают чувства родителя к ребенку, не являющиеся собственническими и не требующими от ребенка непременно быть таким, каким его хотят видеть. Даже если ребенок время от времени вызывает у родителя недовольство или гнев, он все равно любим. Пациент примет и выдержит негативизм, если он не будет означать для него разрушения отношений.

Надо отметить, что эмоциональная открытость относится к реакциям контрпереноса как ответа на перенос пациента, но не к собственному переносу терапевта. В любом конкретном случае аналитику следует индивидуально определить, является ли его переживание преимущественно экзо – или эндогенным, то есть обусловлено ли оно в первую очередь внутренними или внешними факторами; и это лишь дополнительный штрих на тему важности собственного анализа.

Психоаналитик в терапевтическом процессе работает всем тем, что имеет в своей личности и его особенности рождают тот или иной стиль работы.

Карл Роджерс, например, принципиально не дифференцировал чувства на «собственные» и «индуцированные клиентом».

– Всегда ли полезно быть искренним?

Спрашивал он

– А как насчет отрицательных чувств?

Как насчет случаев, когда настоящими чувствами консультанта по отношению к клиенту является раздражение, скука или неприязнь. Мой эмпирический ответ будет таким: даже такими чувствами как эти, консультанту предпочтительно поделиться, нежели прятаться за фасадом интереса, заботы и симпатии, которых на самом деле нет. Это мое чувство скуки, а не какие-то предполагаемые факты о нем, клиенте, как о скучной личности. Если я выражаю это как собственную реакцию, то появляется принципиальная возможность углубления наших отношений.

Можно сделать вывод из сказанного, что общего определенного ответа, подходящего каждому клиенту в любой ситуации, никогда не будет. Целесообразность сообщения пациенту контрпереноса должна оцениваться в каждом конкретном случае в качестве ценного инструмента для дальнейшего хода терапии.

У меня также есть случай, когда моя интерпретация повлекла за собой желание пациентки прервать терапию.

Женщина 35 лет находилась в терапевтическом процессе уже около полугода с сеттингом 2 раза в неделю. Находясь в неудовлетворительном браке и воспитывая двоих детей, была вынуждена много работать без ощутимой материальной помощи и эмоциональной заботы мужа. Личная история изобиловала событиями, в которых были вытеснены чувства и эмоции: надо было беречь хрупкую неработающую маму, которая терпела измены отца, в детстве мириться с доминированием старшей талантливой сестры, которая была психиатрически нестабильна. Сестринский диагноз был снят вскоре, но сохранил семейное болезненное внимание к любым проявлениям ее чувств и эмоций, оставив мою пациентку без чувственных родительских инвестиций. Ее долготерпение меня всякий раз ставило в терапевтический тупик и по-человечески невероятно раздражало, хотя я часто отмечала ее способность перерабатывать свою неудовлетворенность жизнью через творческое отыгрывание. Например, она часто не посещала школу, имитируя астматические приступы, убедив семью в своей тяжелой болезни. Будучи посаженной без сопровождения взрослых в поезд в 10 лет для отбывания каникул у бабушки, могла перепутать станцию и выйти из вагона до прибытия в место назначения и стойко просидеть полдня в ожидании следующего попутного поезда, при этом забытая всеми, и посадившими и встречающими ее родственниками. Защитила диссертацию по искусствоведению, обесценив весь свой труд, называя себя «специалистом эпохи барокко, работающим в маркетинге». Ее дети имеют дорогостоящие хобби, а она часто сомневается в целесообразности своих собственных потребностей, не говоря о внимании и отслеживании своих желаний.

Обо всех своих страданиях пациентка говорит ровным и спокойным голосом без интонаций, непросто соглашаясь даже на мою возможность это делать. Все мои попытки наладить доверительные отношения терпели крах и назывались шаблонными психологическими манипуляциями. На мои вопрос: «Что вы сейчас чувствуете?» всегда звучал один и тот же ответ – «Ничего, а вы?»

Я стала замечать, что готовлюсь к нашим сессиям как к вербальным состязаниям, где мне надо прилагать титанические усилия, чтобы быть услышанной. Конечно, находясь в контрпереносных чувствах, я понимаю, что так пациентка чувствовала себя в детстве, когда оставалась незамеченной в своей родной семье. И вот на одной из сессий, я называю ее чувства к старшей сестре жадностью к чужому ресурсу. Тогда мне казалось я была очень эмпатичной, так как понимала ее чувства сама являясь младшим сиблингом. Но скорее всего я просто устала от отмены эмоций, пытаясь найти черную кошку в темной комнате и бессознательно решила пойти прямым путем.

Интересная динамика происходила на следующей встрече. Придя на сессию, я нахожу свою пациентку в возбужденном состоянии ярости, которая сообщает мне о своем уходе из терапии. Причиной ухода называется моя бесчувственность и несправедливость…она не может быть жадной и завистливой, а я плохой и бессердечный терапевт.

Возможно, я уже предполагала ее уход, так как терапия была тупиковой долгое время и поэтому построила диалог на своих искренних содержаниях всего того, о чем не говорила все это время. О своей беспомощности и усталости от тщетных попыток быть полезной для уменьшения ее страдания, связала свой контрперенос с ее чувствами беспомощного ребенка быть услышанной родителем и невыносимости подобного повтора в любой в том числе и взрослой коммуникации. Но тем не менее я уверенно заметила, что ее критика меня как терапевта не разрушит меня, а критические замечания дадут мне дополнительный стимул к работе над собой. Уверила ее в том, что идеального аналитика не существует, что ошибаться не смертельно, но признавать и исправлять по возможности свои ошибки это путь развития человечества и что я буду рада ее желанию все же продолжать терапию с кем-то другим, так как еще есть впереди много лет, которые можно провести с лучшим качеством чувственной жизни и удовольствия.

Это была переломная сессия, которая изменила весь ход терапии…

Закончить свой доклад я бы хотела цитатой Биона: «Психоаналитический процесс – это эмоциональная жизнь, в которую всегда вовлечены оба участника отношений, и личность аналитика, его ценности и установки всегда влияют на пациента и материал анализа. Препятствия на пути процесса создаются не этим взаимовлиянием, а тревогой аналитика перед ним и вытекающей из нее склонностью держаться за теорию и догматическое знание».