В начале сентября 1909 года на Манхэттене было все еще полетнему жарко. Над раскаленной брусчаткой широких авеню дрожало знойное марево. Бриз, приходивший з Гудзона, разбегался мелкими сквозняками по узким проходам поперечных улиц и не столько приносил прохладу, сколько насыщал влагой и без того душный воздух. В городе, зажатом на узкой полоске суши между рекой и проливом Атлантического океана, казалось, шла непрерывная стройка. Рабочие всех национальностей и цветов кожи сновали в облаках строительной пыли, обливались потом и пытались сделать еще плотнее и без того тесный частокол зданий, как будто соревнуясь между собой в том, чье строение окажется выше. Там, где пространство не было занято строительством, царила не менее шумная толчея из торгового, делового и праздношатающегося люда. Стук конных экипажей, выкрики извозчиков и мелких лавочников, звон трамваев и голоса прохожих, говорящих на всех мыслимых языках и наречиях, создавали нестройный гул, который время от времени тонул в грохоте поездов, проходивших по надземным эстакадам.

   На открытой площадке 3-его яруса Руф Гарденс Хаммерстайна, занимавших в то время крышу театра Виктория, что на углу 7-й авеню и 42-й улицы, приличная публика искала спасения от уличной жары и шума. Здесь было немного тише и прохладнее, чем на улицах города, но тоже довольно людно. Посетителями заведения были в основном коренные жители НьюЙорка – по крайней мере, так они сами о себе полагали, хотя вряд ли каждый десятый из них мог похвастать местной родословной древнее одного-двух поколений. Исключение составляли трое господ, занимавших дальний столик кафе с видом на пруд, разбитый на крыше соседнего здания. Господа говорили между собой по-немецки, что, впрочем, мало кого удивляло в этих краях в начале ХХ столетия, но их одежда и манера держаться обращали на себя внимание, определенно выдавая в них приезжих европейцев. Старшему из них было чуть за пятьдесят. Это был представительный мужчина выше среднего роста с едва тронутыми сединой густыми черными волосами, аккуратно подстриженной бородкой и настороженно-испытующим взглядом темных глаз. Двое других были моложе, лет до сорока. К своему представительному спутнику они почтительно обращались «герр профессор». Один из них, подвижный молодой человек с забавно сплюснутым сверху вниз лицом, которое украшал внушительных размеров нос и еще более внушительных размеров лоб с обширными залысинами, оживленно жестикулируя делился впечатлениями о недавно просмотренном кинофильме. При этом он успевал со вкусом уплетать с тарелки ростбиф и вертеться по сторонам, разглядывая окружающих и поминутно поправляя пенсне, которое постоянно норовило свалиться с его примечательного носа. Господа побывали в кинематографе впервые в жизни, но каждый из них составил об увиденном отличное мнение. Третий из сидевших за столом, высокий статный мужчина с правильными чертами лица, в ответ на восторженные излияния своего соседа довольно сухо заметил: «Право, Шандор, я не могу разделить вашего энтузиазма. Это несомненное чудо техники, но, если вдуматься – то, что мы видели, не более чем водевиль самого низкого пошиба». Пожилой господин рассеянно поддакнул: «Я мало что понял. Они там все время гонялись друг за другом и зачем-то стреляли».

   Герр профессор говорил мало, почти ничего не ел и, очевидно, неважно себя чувствовал. С того самого времени, как несколько дней тому назад он сошел с парохода «Джордж Ваштнгтон» в нью-йоркском порту, его беспокоило несварение желудка и кишечные колики. Причину своего нездоровья герр профессор относил на счет американской кухни, хотя нельзя исключить, что в этом отношении он был небеспристрастен. Все американское вызывало в нем неизменное раздражение, и перспектива провести в этой стране последующие три недели поддерживала его в постоянно скверном расположении духа. Раздражало все вокруг – развязные манеры посетителей кафе и их громкая речь, которую чудовищный американский выговор превращал в невразумительный для профессорского слуха галдеж; раздражали резкие, рваные звуки рэгтайма, которые извлекал из своего фортепиано чернокожий музыкант, нещадно ударяя по клавишам; раздражал густой сладковатый запах герани – поднимаясь с нижних ярусов Руф Гарденс он смешивался с запахом бензиновой гари, которую испускали стоявшие у входа в театр крикливо красные таксомоторы, что создавало совершенно нестерпимый для тонкого профессорского чутья аромат. Но, главным, образом, раздражение вызывал следующий ход мыслей, которые текли в голове у профессора: «Подумать только, так много лет бороться за признание своих идей среди всеобщего осмеяния и несправедливых нападок и, наконец, найти его, но где! Что могут понять в психоанализе эти люди, которые регулярно посещают синематограф и разговаривают так, что едва ли сами друг друга понимают?! Вне всякого сомнения, судьба обладает самым нездоровым чувством юмора!»

   Эти размышления профессора были прерваны одним из его компаньонов, статным красавцем, который привстал со стула и призывно замахал рукой, выкрикивая в толпу прогуливающихся по променаду напротив кафе: «Мы здесь, доктор Брилл, пожалуйте сюда!» Из толпы вынырнул, обернувшись на этот оклик, молодой американец, который, завидев троих наших господ, приветливо заулыбался и стал протискиваться в их сторону, маневрируя между гуляющими и жестами приглашая следовать за собой двух мужчин, которые его сопровождали. Когда они приблизились, доктор Брилл раскланялся с сидевшими за столиком и, указывая на своих спутников, заговорил на чистом немецком языке со швейцарским акцентом, что поразительно не соответствовало его совершенно американскому внешнему виду: «Господа, познакомьтесь с нашими коллегами из нью-йоркского психиатрического института, ревностными приверженцами идей психоанализа – это доктор Адольф Мейер и доктор Трайгент Барроу. Друзья, позвольте вам представить самого маэстро, профессора Зигмунда Фрейда, а также его коллег – доктора Карла Юнга из Цюриха и доктора Шандора Ференци из Будапешта».

   Приблизительно так состоялась эта историческая встреча, хотя, быть может, и совсем не так, поскольку странным образом в истории не сохранилось о ней практически никакого упоминания. Сама встреча, как и последовавшая за ней непродолжительная беседа, оказала совершенно различное по своей силе влияние на ее участников. Патриарх психоанализа, герр профессор Фрейд продолжил свое путешествие по Соединенным Штатам, увенчавшееся знаменитым циклом из пяти лекций, которые он прочел в университете Кларка в Вустере. «Ревностный приверженец идей психоанализа» Адольф Мейер вскоре после того охладел и к психоанализу, и к самому Фрейду, зато сумел снискать себе славу родоначальника американской психиатрии. Переломным моментом в судьбе эта встреча стала для одного лишь доктора Барроу, который по праву мог бы заслужить в научных кругах титул патриарха и родоначальника, хотя он никогда не стремился к такому признанию, был совершенно обойден им при жизни, да и многие десятилетия после смерти продолжал оставаться безвестным.

   Задолго до того, как подойдет к концу сентябрь того самого 1909 года, Барроу оставит свою психиатрическую практику, продаст отцовское наследство и переедет с женой и двумя детьми в Швейцарию для того, чтобы в течение года слушать курс психоаналитической теории и ежедневно проходить личный анализ у Юнга. Затем он вернется в свой родной Балтимор, чтобы стать деятельным апологетом идей Зигмунда Фрейда в США. На протяжении восьми последующих лет Барроу будет активно практиковать психоанализ в клинике Фиппса, учредит в 1911 году вместе с еще восемью энтузиастами Американскую психоаналитическую ассоциацию, которую позднее и возглавит, напишет 7 книг и более 70 статей, будет выступать с докладами на конференциях Международного психоаналитического общества, вести обширную переписку с известными философами, писателями, антропологами, социологами, неврологами и, конечно, психоаналитиками, среди которых в число корреспондентов Барроу войдут сам Фрейд, а также Эйтингон, Радо, Федерн, Джонс и многие другие.

   События будут развиваться для Барроу самым благоприятным образом вплоть до 1918 года, когда в его публикациях и выступлениях наступит неожиданная пауза, которая продлится без малого шесть лет. В 1924 году он вернется на широкую психоаналитическую арену со своими новыми идеями, плодами долгой, напряженной экспериментальной работы. Хотя в своих высказываниях Барроу будет всячески подчеркивать безмерное уважение к гению Фрейда и утверждать, что его собственные идеи не более, чем важное дополнение и развитие фрейдовской мысли, герр профессор даст настолько жесткий отпор своему убежденному почитателю и последователю, что уже через несколько лет Барроу будет исключен не только из МПО, но и из АПА, несмотря на то, что сам же некогда был ее учредителем и президентом. Затем последует отказ в размещении публикаций в Международном журнале психоанализа, журнале «Имаго» и «Internationale Zeitschrift fürPsycanalise». В дальнейшем имя Трайгента Барроу станет табу, его окружит заговор молчания. Он никак не будет упомянут ни в «Стандартном издании» Стрейчи, ни в исторических трудах по психоанализу Джонса, Роадена и Гротьяна. Пройдет 30, 40, 50 лет и то, о чем Барроу писал в еще в 20-х годах, будет открыто заново. Одна часть его идей получит новое рождение среди сторонников реляционного подхода в психоанализе, таких как Балинт, Фейрберн, Винникот, Гантрип, другая часть найдет отражение в концепции протоментальной системы Биона, теории сепарации-индивидуации Малер, современных представлениях о значении контрпереноса Хайманн, третья будет подхвачена неофрейдистами Хорни и Фроммом. Наконец, в трудах тех авторов, которые будут применять психоаналитический подход в групповом сеттинге, как, например, Фукс и Шильдер, концепции Барроу окажутся воспроизведены в такой почти дословной полноте, что в этом случае можно говорить скорее не о втором рождении, а о прямом заимствовании, правда, без какого-либо указания на первоисточник. Потребуется обширная работа в архивах университетов разных стран, целое детективное расследование, которое в конце 90-х – начале 2000-х предпримут итальянские аналитики Эди Гатти Пертегато и Джорджио Орхе Пертегато с тем, чтобы разыскать оригинальные труды Трайгента Барроу, явить их миру и вернуть автору место великого исследователя и мыслителя, которое было у него незаслуженно отнято.

   Но все эти события были еще далеко впереди, а пока 34- летний доктор Барроу скромно стоял в сторонке у столика в кафе на открытой площадке Руф Гарденс Хаммерстайна, за которым собрались ученые светила. Говорили в основном Юнг, Мейер и Ференци. Они обсуждали первый психоаналитический конгресс, который накануне прошел в Зальцбурге и планы Юнга по организации следующего конгресса, который был намечен на весну будущего года в Нюрнберге. Доктор Барроу мало принимал участия в разговоре. Он был единственным из присутствующих, кто не мог себя причислить к категории светил науки. К тому же, хотя Барроу неплохо владел немецким, говорить в присутствии пяти человек, для которых этот язык был родным, он немного стеснялся. Доктор Фрейд также по большей части молчал, хотя и по другим причинам. Профессор был по-прежнему рассеян, его одолевали досадные мысли. Слушая уверенную речь Юнга и рассуждения Ференци о «психоаналитической элите», которая должна была, по его мнению, иметь приоритет во всем, что касается дальнейшего развития теории, Фрейд вдруг вспомнил неприятный инцидент, случившийся с ним во время путешествия в Нью-Йорк через Атлантику.

   Чтобы как-то скоротать время своего 10-дневного пребывания на пароходе, Фрейд, Юнг и Ференци решили ассоциировать и анализировать друг друга по очереди, причем делать это втроем, чего ранее никогда не предпринимали. Ференци тогда же сострил, придумав для этого занятия забавное название – «групповой анализ». Поначалу все было довольно занимательно, но, через некоторое время профессору показалось, что эти два его ученика, увлеченно взявшись толковать его, Фрейда, сновидение, понесли такую совершенную околесицу, которая не лезла уже ни в какие ворота. Фрейд попытался было вразумить этих молодых людей, которых искренне, по-отечески нежно любил, и указать им на неправильный ход мысли, но это только больше распалило их аналитический энтузиазм. Тогда их пришлось пресечь, и довольно резко. Оба смущенно умолкли, хотя весь вид их выдавал не столько признание своей неправоты, сколько подчинение авторитету. Фрейд почувствовал, как к горлу подступает раздражение, а вместе с ним прилив головокружения и дурноты.

   В следующий момент профессор очнулся от ощущения холодных брызг на лице. Он лежал на кушетке в своей каюте, над ним склонялось приплюснутое, носатое лицо. Сквозь покосившееся пенсне на Фрейда смотрели встревоженные, широко раскрытые глаза Ференци. Его щеки были нелепо раздуты, с губ стекала вода. Ференци стоял перед Фрейдом на коленях, одну руку держа у него на пульсе, а в другой сжимая стакан, и, по-видимому, собирался брызнуть еще раз. Юнг с побледневшим лицом стоял подле, возвышаясь над кушеткой и растерянно теребя в руках галстук Фрейда. Профессор машинально прикоснулся к шее и, вместо ткани воротника, который оказался широко расстегнутым, нащупал рукой свою голую липкую кожу. Еще не вполне придя в себя и путаясь в мыслях, Фрейд тогда воскликнул: «Ах, оставьте, Френкель, это совершенно излишне!» – одной рукой оттолкнул предложенный ему Ференци стакан, а другой выхватил из рук Юнга свой галстук.

   Это воспоминание, настигшее доктора Фрейда во время беседы в кафе на 3-ем ярусе Руф Гарденс, заставило его брезгливо поморщиться. «То же мне, выдумки – групповой анализ! Черт знает, что такое!» – подумал тогда Фрейд, не подозревая, что молодой психиатр, которого ему только что представили, и который стоял напротив с необычной для американца скромностью, спустя несколько лет займется всерьез этим самым «черт знает чем» и доставит немало хлопот своими «выдумками» уважаемому герр профессору.

   Что же это были за идеи, которые вызвали настолько массивную реакцию со стороны психоаналитического истеблишмента, что их автор оказался не только изгнан из круга посвященных, но и само имя его и плоды его обширных трудов были начисто вычеркнуты из истории? Разногласия доктора Фрейда с его учениками и последователями, приводившие порой к болезненным разрывам и «отлучению еретиков» были нередки на ранних этапах становления психоаналитической теории. Эта участь постигнет почти всех, кто сидел за столиком в Руф Гарденс в тот сентябрьский день 1909 года. С Бриллом у Фрейда возникнут серьезные разногласия в связи с некорректным переводом трудов последнего на английский язык и путаницей в издательских правах. Отношение Фрейда к Ференци резко охладеет из-за полного неприятия со стороны маэстро экспериментов своего бывшего любимца с сеттингом и психоаналитической техникой. Отступничество Юнга от положений психоаналитической теории, которые Фрейд считал центральными, будет расценено им как предательство и приведет к полному прекращению отношений. Тем не менее, имена Юнга, Ференци и Брилла, так же как имена Адлера, Штекеля, Ранка и других, кому было отказано в праве называть себя психоаналитиками, сохранились в истории, а равно и их научное наследие. Быть может, Трайгент Барроу попросту не написал и не сделал ничего такого, что заслуживало бы внимания потомков? Как же тогда объяснить следующие высказывания, которые периодически появлялись в психоаналитической литературе на протяжении последующих ста лет, не отменяя, правда, общей тенденции к игнорированию и молчанию?